Елена Ваенга как явление русской души
Когда я впервые услышал Елену Ваенгу («в миру» Елена Владимировна Хрулева), то был восхищен в первую очередь отнюдь не музыкальными, вокальными или хореографическими достоинствами певицы. Все это пришло позднее. Меня резануло по нервам и уверенно взяло за душу достаточно уникальное для нашего времени ощущение, некое экзистенциальное чувство, совсем уж немыслимое в контексте современной эстрады и шоу-бизнеса. Эта исконная, потаенная и вдруг вырвавшаяся наружу русская мощь, непобедимая сила естественной, органичной жизни, без малейшего намека на рефлексию преодолевающая любые преграды. Мощная органичная стихия, своенравно бунтующая против любой «школы», многолетней сценической выучки, порой выкидывающая такие коленца, что изумленному зрителю остается лишь смиренно предаваться ее воле, поражаясь неистребимости такой битой и убитой, униженной и растоптанной, почти, казалось бы, умершей – и при этом, как выясняется в самый «неподходящий» момент – столь своеобычной, живой и сильной страны. Прущая вперед и вверх, во все стороны органика, стихийная сила жизни, с которой сама певица справляется порой с тяжким трудом, вплоть до недавнего обморока на сцене – вот что поразило меня, когда я в первый раз услышал знаменитую «Тайгу». И вопреки всему «позитивному» и отнюдь не радостному знанию о России сегодняшней, вопреки рождающему стойкий пессимизм «аналитизму» подумалось нечто совсем странное, несообразное сегодняшнему грустному моменту в нашей российской истории: «Что за страна такая! Били-били, добивали-добивали, все вроде планомерно истребили и заасфальтировали, – откуда этот не «родник», о котором столь грустно-проникновенно написал иеромонах Роман, но просто какой-то водопад?» Нет, все-таки некоторые люди на Западе умнее нас. Недаром те, кто претендует ныне на абсолютную мировую власть, на то, чтобы неопределенно долго «рулить» мировыми процессами, с презрением наблюдая нынешнее жалкое состояние когда-то великой страны, продолжают ее бояться. Не ее армии, народа и уже тем более не «элиты». С некоторой натяжкой, используя ничего не значащий, избитый пошлый штамп, можно сказать, что «загадочной русской души». Они боятся неизвестно чего, мифологической сказочной силы былинного русского богатыря, которая может вдруг не то чтобы воскреснуть, но – совершенно неожиданно вновь взяться «ниоткуда».
Странные богемные тусовщики, называющие себя музыкальными критиками, до хрипоты спорят, изображая «профессионализм», чего в ней больше – «попсы», «шансона» или авторской песни. Это все совсем не про то. Ибо в ней больше – той самой русской души, которая при всей изломанности, как бы человек не грешил, всегда ощущает себя перед лицом Бога, в своем переживании трагедии жизни щедро истрачивая себя всю и не мысля жить иначе.
Диапазон ее творчества столь же широк, как и возможности самого голоса: от проникновенного лиризма, щемящей незащищенности («Папа, нарисуй»), игривого шарма и «традиционной» попсово-любовной романтики («Аргентина» и др.), сквозь которую пробивается чисто народная русская мощь, фривольности «на грани», которая тем не менее никогда не переступается («Абсент»), неожиданного, стихийно-своенравного всплеска язычества («Монашенки») до жестокой самоистребляющей страсти («Косолапая любовь»), сквозь которую уже просвечивает не менее «страстное» покаяние («Горе мне» на стихи иеромонаха Романа). Его песни до нее никто так не пел. Это не натужно выжатое из себя, во многом литературное «покаянное чувство», игра с Богом и жизнью, столь свойственная нашей «воцерковляющейся» образованщине, не вгоняющий в непреодолимую тоску и меланхолию плач по «России, которую мы потеряли», но все тот же, что и во всем у нее, коренной, стихийный, нутряной, непреодолимым водопадом извергающий жизненную силу поток, отчаянная жажда Бога, буквально затопляющая душу очистительным, каким-то поистине ветхозаветным воплем. Перед нами не ригористка, в уже достаточно солидном возрасте вознамерившаяся со сцены проповедовать евангельскую мораль и сразу во многом растерявшая свой незаурядный творческий дар, но грешница, с великим трудом добывающая неземное просветление неотмирной благодатью. Русская душа, знающая глубокие падения, но страстно, не жалея и ломая себя рвущаяся к этому неземному свету, просвечивает здесь в каждом жесте. В этой такой для нее естественной, не всегда осознаваемой устремленности – разгадка ее силы, завораживающей и выворачивающей зал наизнанку.
Пожалуй, только еще Татьяна Петрова и местами Алла Баянова способны так же «вывернуть» любую аудиторию, получив ее в свою полную власть. И – как подлинно великий артист, превратить в шедевр самый заезженный и опошленный от частого и неуместного употребления шлягер. (Как это делает Татьяна Петрова с, пожалуй, самым опошленным городским романсом «Шумел камыш»…)
Пресловутый «шансон» с его почти ресторанными интонациями в исполнении Ваенги вдруг начинает играть ранее немыслимыми, прекрасными гранями, напоенный и оплодотворенный истинно народным духом.
При всей фривольности, при всем своем нерастраченном женском шарме она очень целомудренна, всегда находясь «по эту сторону» обязательной для подлинного искусства скромности и высокого вкуса. Ее очень своеобычная, порой какая-то косолапая угловатость, время от времени побеждающая природную и воспитанную артистической школой пластику – это не та, привычная для нашей сцены угловатость пронаркотиненных извращенцев, рождаемая полным отсутствием живой, органичной связи с естественной, природной жизнью (что навязывается всей мощью медиаиндустрии и шоу-бизнеса). Это неловкость, происходящая от силы чувства и целомудренной догадки о своем недостоинстве перед Богом, что невольно «покупает» зрителя лучше любых, самых выверенных и виртуозных артистических приемов.
И при этом – ей свойственна необычайная целостность, единство слова, звука и жеста. Ее обязательно надо не только слышать, но и видеть, как она проживает на сцене каждую песню, превращая ее в маленький и сильный спектакль. Видеть ее жесты, впитывать выражение глаз и незащищено-детскую интонацию голоса, вдруг силой артистического дарования превращаемого в мощный оркестр.
У ее ног – простые люди, благодарные за чудо преображения и самоузнавания, давно признавшие ее народной певицей России. Но и – избалованная и ищущая все новых развлечений новорусская Рублевка, готовая платить немыслимые деньги за билеты, что тоже жаждет «прислониться» к неизгаженной масскультом, такой живой и естественной русской силе.
Она впитывает Россию отовсюду, буквально из воздуха, щедро излучая ее на окружающих всем своим существом. Но ее Россия все еще очень далека от Святой Руси. Какая-то как нельзя более актуальная ныне разбойничья удаль, все еще органичная и очень русская, есть в рождаемом ею образе России. И это – глубоко не случайно и добавляет популярности ее сценическому образу, добавляет народной любви. Это все о том же. Ведь Россия переживает все же далеко не лучшие времена, а еще Лосев говорил, что разбойная стихия, бандитский разгул – есть православный психотип в состоянии своего вырождения, деградации, что в принципе не исключает возможности нового обретения своего подлинного высокого образа, возможности возрождения.
Имея обыкновение никогда не «зацикливаться» на патетике и восхвалениях, скажем все же и том, что не может не беспокоить. Явление Ваенги в условиях нашего сегодняшнего «места и времени» – это безусловное чудо. Но ее сценический успех не объяснить лишь достоинствами певицы и народной любовью. Безжалостная машина шоу-бизнеса с его, говоря мягко, совсем иными, антиценностными установками не знает осечек. Как знать, ценой каких компромиссов, каких порождаемых ими душевных страданий достигнут ее нынешний успех? История (в том числе и вполне недавняя) знает немало примеров, когда незаурядные таланты ради сиюминутного успеха и потока связанных с ним всевозможных жизненных благ быстро деградировали, скатываясь в немыслимую пошлость. Примеры эти у всех на виду. Можно ли в полной мере сохраниться в круговерти коммерческих гастролей и выгодных контрактов, да еще в нынешних российских условиях – остается вопросом по меньшей мере открытым.
Но пока – она еще в высшем смысле жива, энергична и полна своей таинственной творческой силы. Поведет бровью, притопнет, разомнет связки – и куда-то улетучивается, исчезает «аналитизм», разумность и «трезвый взгляд». Россия все еще жива. Или, быть может, уже – преодолела смерть?
Владимир Семенко